Неточные совпадения
— Пожалуй, я его… понимаю! Когда меня выгнали из гимназии, мне очень хотелось
убить Ржигу, — помните? — инспектор. Да. И после нередко хотелось… того или другого. Я — не
злой, но бывают припадки ненависти к людям. Мучительно это…
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал
зла, быстро идет по улице и знает, что его могут
убить. В любую минуту. Безнаказанно…
— Какой вы проницательный, черт возьми, — тихонько проворчал Иноков, взял со стола пресс-папье — кусок мрамора с бронзовой, тонконогой женщиной на нем — и улыбнулся своей второй, мягкой улыбкой. — Замечательно проницательный, — повторил он, ощупывая пальцами бронзовую фигурку. —
Убить, наверное, всякий способен, ну, и я тоже. Я — не
злой вообще, а иногда у меня в душе вспыхивает эдакий зеленый огонь, и тут уж я себе — не хозяин.
— Я говорю Якову-то: товарищ, отпустил бы солдата, он — разве
злой? Дурак он, а — что убивать-то, дураков-то? Михайло — другое дело, он тут кругом всех знает — и Винокурова, и Лизаветы Константиновны племянника, и Затесовых, — всех! Он ведь покойника Митрия Петровича сын, — помните, чай, лысоватый, во флигере у Распоповых жил, Борисов — фамилия? Пьяный человек был, а умница, добряк.
— Да, но он
зол. Он надо мной смеялся. Он был дерзок, Алеша, — с содроганием обиды проговорил Иван. — Но он клеветал на меня, он во многом клеветал. Лгал мне же на меня же в глаза. «О, ты идешь совершить подвиг добродетели, объявишь, что
убил отца, что лакей по твоему наущению
убил отца…»
— То-то и есть, что в уме… и в подлом уме, в таком же, как и вы, как и все эти… р-рожи! — обернулся он вдруг на публику. —
Убили отца, а притворяются, что испугались, — проскрежетал он с яростным презрением. — Друг пред другом кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один гад съедает другую гадину… Не будь отцеубийства — все бы они рассердились и разошлись
злые… Зрелищ! «Хлеба и зрелищ!» Впрочем, ведь и я хорош! Есть у вас вода или нет, дайте напиться, Христа ради! — схватил он вдруг себя за голову.
Он боялся, что когда придет к Лопуховым после ученого разговора с своим другом, то несколько опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда в первый раз взглянет на Веру Павловну, или слишком заметно будет избегать смотреть на нее, или что-нибудь такое; нет, он остался и имел полное право остаться доволен собою за минуту встречи с ней: приятная дружеская улыбка человека, который рад, что возвращается к старым приятелям, от которых должен был оторваться на несколько времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор человека, не имеющего на душе никаких мыслей, кроме тех, которые беспечно говорит он, — если бы вы были самая
злая сплетница и смотрели на него с величайшим желанием найти что-нибудь не так, вы все-таки не увидели бы в нем ничего другого, кроме как человека, который очень рад, что может, от нечего делать, приятно
убить вечер в обществе хороших знакомых.
— А я так боялась… Наши мужики озвереют, так на части разорвать готовы. Сейчас наголодались…
злые поневоле… Прежде-то я боялась, что тятеньку когда-нибудь
убьют за его строгость, а теперь…
Они не сознавали даже, что этот труд, который доставляет им дневной кошт, в то же время мало-помалу
убивает их и навсегда лишает возможности различать добро от
зла.
Этта у нас один благой,
злой он такой, поймал другую благую бабу, да так ее оттрепал в сенях, сто еле жива осталась, — того и гляди
убьют еще; а коли говорить, васе пиисхадитество, начальству насему станес, так у них только и речи: «Поговори, говорит, у нас еще, так выхлещем» — ей-богу-с!
Когда Рогдай неукротимый,
Глухим предчувствием томимый,
Оставя спутников своих,
Пустился в край уединенный
И ехал меж пустынь лесных,
В глубоку думу погруженный, —
Злой дух тревожил и смущал
Его тоскующую душу,
И витязь пасмурный шептал:
«
Убью!.. преграды все разрушу…
Руслан! узнаешь ты меня…
Теперь-то девица поплачет…»
И вдруг, поворотив коня,
Во весь опор назад он скачет.
Не потому присоединена Ницца к Франции, Лотарингия к Германии, Чехия к Австрии; не потому раздроблена Польша; не потому Ирландия и Индия подчиняются английскому правлению; не потому воюют с Китаем и
убивают африканцев, не потому американцы изгоняют китайцев, а русские теснят евреев; не потому землевладельцы пользуются землей, которую они не обрабатывают, и капиталисты произведениями труда, совершаемого другими, что это — добро, нужно и полезно людям и что противное этому есть
зло, а только потому, что те, кто имеет власть, хотят, чтобы это так было.
Истинное непротивление есть единственное настоящее сопротивление
злу. Оно сокрушает голову змия. Оно
убивает и вконец истребляет
злое чувство.
Все люди равны, и государь тот же человек, как и мы; зачем мы будем ему подати платить, зачем я буду подвергать свою жизнь опасности, чтобы
убить на войне человека, мне не сделавшего никакого
зла?
— Но разве это может быть, чтобы в тебя заложено было с такой силой отвращение к страданиям людей, к истязаниям, к убийству их, чтобы в тебя вложена была такая потребность любви к людям и еще более сильная потребность любви от них, чтобы ты ясно видел, что только при признании равенства всех людей, при служении их друг другу возможно осуществление наибольшего блага, доступного людям, чтобы то же самое говорили тебе твое сердце, твой разум, исповедуемая тобой вера, чтобы это самое говорила наука и чтобы, несмотря на это, ты бы был по каким-то очень туманным, сложным рассуждениям принужден делать всё прямо противоположное этому; чтобы ты, будучи землевладельцем или капиталистом, должен был на угнетении народа строить всю свою жизнь, или чтобы, будучи императором или президентом, был принужден командовать войсками, т. е. быть начальником и руководителем убийц, или чтобы, будучи правительственным чиновником, был принужден насильно отнимать у бедных людей их кровные деньги для того, чтобы пользоваться ими и раздавать их богатым, или, будучи судьей, присяжным, был бы принужден приговаривать заблудших людей к истязаниям и к смерти за то, что им не открыли истины, или — главное, на чем зиждется всё
зло мира, — чтобы ты, всякий молодой мужчина, должен был идти в военные и, отрекаясь от своей воли и от всех человеческих чувств, обещаться по воле чуждых тебе людей
убивать всех тех, кого они тебе прикажут?
И вдруг, оттого что такие же, как и ты, жалкие, заблудшие люди уверили тебя, что ты солдат, император, землевладелец, богач, священник, генерал, — ты начинаешь делать очевидно, несомненно противное твоему разуму и сердцу
зло: начинаешь истязать, грабить,
убивать людей, строить свою жизнь на страданиях их и, главное, — вместо того, чтобы исполнять единственное дело твоей жизни — признавать и исповедовать известную тебе истину, — ты, старательно притворяясь, что не знаешь ее, скрываешь ее от себя и других, делая этим прямо противоположное тому единственному делу, к которому ты призван.
Ной, Моисей и пророки учили так, что тот, кто
убивает, калечит или мучает своих ближних, делает
зло.
— Он запер дверь. Произошла сцена, которую я постараюсь забыть. Я не испугалась, но была так
зла, что сама могла бы
убить его, если бы у меня было оружие. Он обхватил меня и, кажется, пытался поцеловать. Когда я вырвалась и подбежала к окну, я увидела, как могу избавиться от него. Под окном проходила лестница, и я спрыгнула на площадку. Как хорошо, что вы тоже пришли туда!
«И все остановились, не желая облегчить участь того, кто делал им
зло, не желая
убивать его.
Он не может уничтожить противоречий жизни, у него нет сил изгнать из нее
зло и грязь, — так не отнимайте же у него права не видеть того, что
убивает душу!
Коринкина. Ах, он невыносим, невозможен! У него острый и
злой язык и самый дурной характер; как только артисты сойдутся вместе, особенно если ему попадет лишняя рюмка, так и пошел, и пошел… и уж непременно при — дерется к кому-нибудь. А какие он вещи говорит женщинам! Невыносимо, невыносимо! Так бы вот и
убила его.
Был у нас вороной жеребец из пары. Меня по ночам запрягали и с ним. Полкан этот не понимал шуток, а был просто
зол как чорт. Я с ним рядом стоял, через стойло, и бывало серьезно грызся. Феофан не боялся его. Бывало, подойдет прямо, крикнет, кажется
убьет — нет, мимо, и Феофан наденет оброть. Раз мы с ним в паре понесли вниз по Кузнецкому. Ни хозяин, ни кучер не испугались, оба смеялись, кричали на народ и сдерживали и поворачивали, так никого и не задавили.
Зоя. Нет, нет! обвиняй меня в чем хочешь, только моей любви, моей души не тронь! Ну, скажи, что я
зла, ревнива, что я сумасшедшая, что я могу
убить тебя, что я глупа, идиотка…
Понимая, что Носков человек полезный, Яков Артамонов был уверен, что кривоногий парень с плоским лицом не может не отомстить ему за выстрел. Он хочет этого. Он запугает или на деньги, которые сам же Яков даёт ему, подкупит каких-нибудь рабочих и прикажет им
убить. Якову уже казалось, что за последнее время рабочие стали смотреть на него внимательнее и
злей.
Года два тому назад на этом месте стоял дом огородника Панфила; огородника кто-то
убил, дом подожгли, вётлы обгорели, глинистая земля, смешанная с углём и
золою, была плотно утоптана игроками в городки; среди остатков кирпичного фундамента стояла печь, торчала труба; в ясные ночи над трубою, невысоко в небе, дрожала зеленоватая звезда.
— Началась, — говорит, — эта дрянная и недостойная разума человеческого жизнь с того дня, как первая человеческая личность оторвалась от чудотворной силы народа, от массы, матери своей, и сжалась со страха перед одиночеством и бессилием своим в ничтожный и
злой комок мелких желаний, комок, который наречён был — «я». Вот это самое «я» и есть злейший враг человека! На дело самозащиты своей и утверждения своего среди земли оно бесполезно
убило все силы духа, все великие способности к созданию духовных благ.
Однако же этот
злой человек не унялся, а принялся горем
убить маменьку.
— Свидетелей этому нет. Бывает, что со
зла да по зависти про человека говорят —
убил, отравил, ограбил, — не любят, когда нашему брату удача приходит…
Мне в романах больше всего нравятся злодеи, те, которые так ловко плетут разные ехидные сети,
убивают, отравляют… умные они, сильные… и когда, наконец, их ловят — меня
зло берёт, даже до слёз дохожу.
— За что? За что? — кричал он. — Я никому не хотел
зла. За что
убивать меня? О-о-о! О Господи! О вы, мучимые раньше меня! Вас молю, избавьте…
Левшин.
Злого и
убить. Добрый сам помрет, он людям не помеха.
Господи — помилуй!
Мы — твои рабы!
Где же взять нам силы
Против
злой судьбы
И нужды проклятой?
В чем мы виноваты?
Мы тебе — покорны,
Мы с тобой — не спорим,
Ты же смертью черной
И тяжелым горем
Каждый день и час
Убиваешь нас!
Иван (оглядываясь, угрюмо). У меня тоже темнеет в глазах, когда я выхожу на улицу. Ведь бомбисты
убивают и отставных, им всё равно… это звери! (Вдруг говорит мягко и искренно.) Послушай, Соня, разве я
злой человек?
Mарина. Так конец, значит, что было, то уплыло. Позабыть велишь! Ну, Никита, помни. Берегла я свою честь девичью пуще глаза. Погубил ты меня ни за что, обманул. Не пожалел сироту (плачет), отрекся от меня.
Убил ты меня, да я на тебя
зла не держу. Бог с тобой. Лучше найдешь — позабудешь, хуже найдешь — воспомянешь. Воспомянешь, Никита. Прощай, коли так. И любила ж я тебя. Прощай в последний. (Хочет обнять его и берет за голову.)
Ах! что вы сделали, отдайте мне, отдайте,
Мой муж заметит, он меня
убьет!
Да нет, вы шутите, о, это
злая шутка,
Отдайте, я лишусь рассудка…
Вы так-то любите? — все обещанья вот?
Вот на доверенность как нынче отвечают!..
Ну, странная, подозрительная собака, а Ваня — явный бессомнительный дурак — и бедняк — и трус. И еще —
злой: «Вы представьте Вани злость!» И — представляем: то есть Ваня мгновенно дает собаке сапогом. Потому что —
злой… Ибо для правильного ребенка большего злодейства нет, чем побить собаку: лучше
убить гувернантку.
Злой мальчик и собака — действие этим соседством предуказано.
Я не хотел этого. Я не хотел
зла никому, когда шел драться. Мысль о том, что и мне придется
убивать людей, как-то уходила от меня. Я представлял себе только, как я буду подставлять свою грудь под пули. И я пошел и подставил.
— А не дойдем — в лесу переночуем. Я вот лепешек набрал. Что ж ты будешь сидеть? Хорошо, пришлют денег, а то ведь и не соберут. А татары теперь
злые — за то, что ихнего русские
убили. Поговаривают — нас
убить хотят.
По учению же Христа, ни один человек не может не только
убивать, но насиловать другого, даже и силою сопротивляться ему, не может делать
зла не только ближним, но даже врагам своим.
Заблуждение о том, что одни люди могут насилием устраивать жизнь других людей, тем особенно вредно, что люди, подпавшие этому заблуждению, перестают различать добро от
зла. Если можно для хорошего устройства забирать людей в солдаты и велеть им
убивать братьев, то нет уже ничего недолжного, всё можно.
Мы знаем, что с заряженными ружьями надо обращаться осторожно, а не хотим знать того, что так же осторожно надо обращаться и со словом. Слово может не только
убить, но и сделать
зло хуже смерти.
Медведя
убивают тем, что над корытом меда вешают на веревке тяжелую колоду. Медведь отталкивает колоду, чтобы есть мед. Колода возвращается и ударяет его. Медведь сердится и сильнее толкает колоду — она сильнее бьет его. И это продолжается до тех пор, пока колода не
убивает медведя. Люди делают то же, когда
злом платят за
зло людям. Неужели люди не могут быть разумнее медведя?
Правители учат и говорят, что насилие власти охраняет всех людей от насилий и обид дурных людей, что как только насилия властей прекратятся, так немедленно им на смену начнут
злые люди
убивать и мучить добрых.
И начинается, во-первых, праздная, а во-вторых, вредная, гордая (мы исправляем других людей) и
злая (можно
убивать людей, мешающих общему благу), развращающая деятельность.
Мы возмущаемся на телесные преступления: объелся, подрался, прелюбодействовал,
убил, — а легко смотрим на преступления слова: осудил, оскорбил, передал, напечатал, написал вредные, развращающие слова, а между тем последствия преступлений слова гораздо более тяжелы и значительны, чем преступления тела. Разница только в том, что
зло телесных преступлений тотчас же заметно.
Зло же преступления слова мы не замечаем, потому что оно сказывается далеко от нас и по месту и по времени.
Убив дитя, она будто сейчас же положила его в ночвы, а потом разняла на части, посовала в горшок и поставила в печку, чтобы мясо сварилось, а «утробку» на загнетке в
золе сожгла, и ночвы и стол вымыла, и тогда побудила старшую девочку и сказала ей...
Это ей, Люде, в самом начале своего пребывания на Кавказе удалось убедить моих родителей принять христианство… Разгневанные лезгины, во главе с муллой, чуть было не
убили ее за это, но добрая Люда не помнит
зла…
— А ты не выдашь, нет? Отец узнает —
убьет. Лейла-Фатьма узнает — нашлет все беды на голову бедняжки Гуль-Гуль. Она
злая — Лейла-Фатьма, ты не знаешь. Она может принести несчастье всему дому, да, да! Она колдунья. Накличет
злых джинов на голову Гуль-Гуль, и кончена жизнь. Почернеет и иссохнет Гуль-Гуль, как самая старая старуха! — она звонко рассмеялась, но… сквозь слезы.
Отчего не
убить старушонку-процентщицу — так себе, «для себя», чтоб только испытать страшную радость свободы? Какая разница между жертвою жизнью в пользу человечества и какою-нибудь сладострастною, зверскою шуткою? Отчего невозможно для одного и того же человека изнасиловать малолетнюю племянницу г-жи Ресслих и все силы свои положить на хлопоты о детях Мармеладовой? Для чего какая-то черта между добром и
злом, между идеалом Мадонны и идеалом содомским?
Сухой Мартын изшатался и полуодурелый сошел с дерева, а вместо него мотался на бревне
злой Дербак. Он сидел неловко; бревно его беспрестанно щемило то за икры, то за голени, и с досады он становился еще
злее, надрывался, и не зная, что делать, кричал, подражая перепелу: «быть-убить, драть-драть, быть-убить, драть-драть». Высокие ели и сосны, замыкавшие кольцом поляну, гудели и точно заказывали, чтобы звучное эхо не разносило лихих слов.